П.Ю. Рахшмир. Идеи и люди. Политическая теология Карла Шмитта [социология религии]

Писать о Карле Шмитте труднее, чем о каком-либо из полити­ческих мыслителей XX в. С одной стороны, масштаб творчества обес­печил ему видное место в истории политических и правовых учений, его сравнивали с Гоббсом и Макиавелли. Но, с другой стороны, годы, прожи­тые им в гитлеровском рейхе, сравнительно короткий период его почти столетней жизни (1888-1985), показали его человеческую несостоятель­ность и закрыли ему дорогу в Пантеон политических и правовых наук.

С человеческой точки зрения испытания жизнью он не выдер­жал, и это не могло не сказаться впоследствии на отношении к его творчеству в целом. Концепции Шмитта отличались радикализмом стремлением дойти до экзистенциального, бытийного уровня. История же позаботилась о том, чтобы наиболее важные из них были реализо­ваны в идеологии и практике тоталитарных режимов и прежде всего в нацистской Германии.

Конечно, сам Шмитт даже вообразить не мог, в какой кошмар во­плотятся его идеи. Но это не освобождает его от ответственности, тем более что он поставил на службу "третьему рейху" свои познания и свой личный авторитет. Вместе с тем тот факт, что К.Шмитт запятнал себя со­трудничеством с бесчеловечным режимом, не может служить достаточ­ным основанием для игнорирования его политических идей, которые да­леко не тождественны идеологии нацизма или тоталитаризма.

С первых своих шагов на поприще науки Шмитт привлек к себе внимание в интеллектуальных кругах. Каждый последующий труд за­креплял за ним ведущее место в правоведении и политической науке. Тем тяжелее была расплата за сотрудничество с нацистами. После вто­рой мировой войны ему пришлось пережить длительный период ин­теллектуальной изоляции и одиночества.

И только начиная с 70-х гг. наблюдается рост интереса к его творче­ству, причем не только у "новых правых", что было бы легко объяснить, но и у представителей практически всех течений историко-политической и правовой мысли. Кроме Германии, большой интерес к Шмитту проявился в Италии и во Франции. Ренессанс идей Шмитта докатился и до англосаксон­ских стран, где в 80-90-х гг. проходят довольно острые дискуссии об отно­шении к Шмитту как личности и к его наследию.

Леволиберальные ученые обвиняли таких авторов, как Г.Шваб, Дж.Бендерски в стремлении обелить Шмитта, приспособить его воз­зрения для неоконсерватизма и рейгановской революции¹. Наиболее последователен в этом смысле американский политолог Б.Шойерман. oнразделяет взгляд известного социал-демократического социолога Ф.Ноймана, утверждавшего, что концепция "политического" у Карла Щмитта представляла собой "доктрину грубой силы в самом крайнем выражении, доктрину, которая направлена против каждого из аспектов либеральной демократии"². Шойермана беспокоит то обстоятельство, чтомногие исследователи творчества Шмитта явно недооценивают степень его враждебности к парламентаризму³. Как полагают амери­канские политологи Дж.Коэн и Э.Арато, для Шмитта с его энтузиаз­мом по отношению к итальянскому фашизму "поворот к национал-социализму был интеллектуально аутентичен, если не неизбежен".

Против рассмотрения идей Шмитта исключительно в контексте истории "третьего рейха" выступает, в частности, британский консер­вативный социолог Д.Леви. В его глазах Шмитт - консервативный мыслитель, чей консерватизм коренится как в инстинкте, так и интел­лекте. Труды Шмитта, полагает Леви, "гарантируют ему постоянное место в великой традиции западной политической мысли", они пред­ставляют собою "серьезное чтение для тех, кто озабочен будущим сво­бодных национальных, государств Запада"⁵.

Разброс мнений о творческом наследии германского ученого чрезвычайно велик, наряду с полярными расхождениями, есть и тонкая нюансировка. Рост интереса к идеям Шмитта на исходе XX столетия, конечно, не случаен. Его труды нельзя просто инвентаризировать как некие музейные экспонаты и оставить пылиться на соответствующей полке истории политической мысли. Более того, некоторые элементы его концептуального фонда оказываются востребованными именно в наши дни, причем не только противниками, но и сторонниками либе­рально-демократических порядков.

Теперь, когда страсти улеглись, наследие скомпрометированного служением нацистам государствоведа и политолога выглядит не столь Однозначно. Он был слишком крупным мыслителем, чтобы его взгляды поддавались элементарной классификации. Идеи Шмитта - это обою­доострое оружие. Они в конечном счете послужили нацистам, но еще Раньше на определенном этапе могли быть обращены и против них.

Время подтвердило правоту слов французского ученого Р-Фройнда, сказавшего, что "Карл Шмитт вызывает и всегда будет вызы­вать контроверзы"⁶. А германский историк Г.Мут так написал о Шмитте:

"Он - один из немногих действительно значительных теоретиков полити­ки в нашем веке и, несомненно, самый противоречивый"⁷.

Общим местом в произведениях "шмитговедов" являются аналогии и параллели между немецким ученым и великим английским политическим мыслителем Томасом Гоббсом. Сравнение напрашивается, если начинать с дат и сроков жизни. 1588-1679 гг.- Гоббса, 1888-1985 гг. —у Шмитта. Но, кроме этого поверхностного, есть и более глубинное сходство.

Главной ценностью для того и другого был стабильный порядок обеспечивающий безопасность жизни, избавляющий от анархии. Ради этого оба были готовы мириться с авторитаризмом, ограничениями в правах, "жесткими мерами".

Так, Гоббс, по мнению ряда авторов, впитал всепоглощающее чувство страха вместе с молоком матери. Недаром он родился в тот год, когда Англии угрожала испанская армада. Зрелые годы Гоббса совпали с революцией и гражданской войной. Ему неоднократно при­ходилось спасаться в эмиграции.

Решающий период в становлении Шмитта как политического мыслителя совпал с эпохой мировой войны и вызванных ею потрясе­ний. На его глазах рухнуло монументальное, казалось бы, воздвигну­тое на века здание германской империи. Европа оказалась втянутой в водоворот гражданской войны. Заслуживают внимания слова западно­германского консервативного философа Г.Рормозера о том, что исход­ным пунктом политической теории Шмитта было понимание главной политической реальности XX в. как всемирной гражданской войны.

В этом ощущении перманентной, идущей не на жизнь, а на смерть борьбы, - ключ к пониманию идей немецкого ученого. Спокой­ные времена казались ему всего лишь короткими антрактами в беско­нечной, предельно напряженной исторической драме. Поэтому собст­венные концепции он считал не ситуационными, обусловленными ис­ключительными обстоятельствами, а теологическими, по сути дела вневременными. Хотел он того или нет, но они способствовали закреп­лению апокалиптических представлений о XX столетии.

Подобное мировосприятие роднит его с Гоббсом. Сближает его с ним и радикализм мышления, т.е. стремление дойти до корня иссле­дуемого явления, довести свои суждения до максимальной логической завершенности, способности придать им предельно четкий, даже за­остренный характер.

Нарисованный Гоббсом образ всемогущего и всеобъемлющего государства, ассоциировавшийся с ветхозаветным чудовищем Левиа­фаном, обрел зримые распознаваемые очертания в тоталитарных ре­жимах XX в. Знаменитый трактат "Левиафан" через три столетия после его появления представал как величайшее прозрение. В книге о Гоббсе Шмитт писал: "Только теперь, на четвертом веку существова­ния его труда, образ этого великого политического мыслителя про­явился особенно четко, а звучание его подлинного голоса стало осо­бенно внятным"⁹. "Левиафан" отбрасывает длинную тень; она покры­вает труд Томаса Гоббса и, пожалуй, падает на эту маленькую книжеч-ку" - отмечал в предисловии к своему эссе о Гоббсе К.Шмитт. Не будет преувеличением сказать, что длинная тень "Левиафана" легла на все наследие германского политического мыслителя.

Ни происхождение, ни место рождения, ни молодые годы не со­держат каких-то явных предзнаменований его судьбы. Родился Шмитт 11 июля 1888 г. в маленьком рейнском городке Плеттенберге, своего рода оазисе романтического прошлого среди царства индустрии.

Существенную роль в его воспитании сыграли глубокие семей­ные католические традиции, враждебные пруссаческому протестан­тизму. Три его двоюродных деда были священниками, да и он сам одно время намеревался вступить на эту стезю. Подобно отцу Шмитт стал сторонником партии католического Центра и до середины 20-х гг. счи­тался выразителем идей политического католицизма.

С принадлежностью к католическому лагерю, который в бис­марковские времена подвергся преследованиям, американский био­граф Шмитт Дж.Бендерски даже связывает истоки одной из главных его концепций: "Его тенденция рассматривать политику в категориях "друг" и "враг", несомненно, в значительной мере обусловлена его юношеской самоидентификацией как представителя меньшинства в конфессиональной борьбе"".

Вряд ли можно согласиться с этим суждением Бендерски. Такого ро­да радикализм не был присущ католической среде; источник его в атмосфе­ре всеобщего ожесточения, порожденной первой мировой войной и ее по­следствиями. На наш взгляд, влияние католицизма проявилось прежде всего в теологическом подходе Шмитта к сущностным проблемам политики.

Начал образование Шмитт в католической школе, затем последо­вала классическая гимназия с ее упором на греческий и латинский языки. Позже у него были все основания утверждать: "Я римлянин по происхо­ждению, традициям и правовым взглядам"¹². О нем говорили даже, что он пишет на немецком языке так, как будто это латинский язык. Оттуда же в известной мере и его симпатии к "латинскому" диктатору Муссолини.

Для семьи со скромным достатком было не просто отправить юного Карла в университет. Его тянуло к философии и филологии, но пришлось заняться изучением права, так как это сулило более надеж­ные и обеспеченные жизненные перспективы. Восхищение строгой логикой и стилистикой римского права превратило выбор Шмитта в пользу юриспруденции из вынужденного в желанный. Правда, интел­лектуальные интересы молодого правоведа были намного шире: фило­софия, литература, искусство.

Благодаря его усердию и незаурядным способностям учеба про­двигалась успешно. К тому же, Шмитту были свойственны честолюбие и амбициозность. Ему нравилось быть на виду. После университет ему пришлось поступить на прусскую государственную службу. Но это для него не более чем временный этап. К 1915 г. им были уже написа ны три книги и четыре статьи. Одна из книг удостоилась благосклон­ного внимания такого авторитетного государствоведа, как В.Йеллинек

Продвижению Шмитта на профессиональном поприще все-таки мешал его католицизм. Конечно, католику легче было занять место на университетской кафедре, чем еврею или социалисту, но отголоски бисмарковского "культуркампфа" еще сохранялись. Учитывая это Шмитт вел себя очень осторожно, чтобы не вызвать раздражения в академической среде. До начала первой мировой войны он, как и большинство ее представителей, воздерживался от участия в полити­ческой жизни. В этом раннем Шмитте, отмечает Дж.Бендерски, ничто не предвещало будущего Шмитта.

Национализм его отличался умеренностью, правда, "государст­венником" он был изначально. В его юношеской работе, снискавшей похвалу признанного мэтра, примат государства сформулирован с пре­дельной четкостью: "Тем самым государство ни в коем случае не явля­ется конструкцией, создаваемой человеком, а наоборот, оно конструи­рует человека"¹³.

Участия в войне он так и не принял. Сначала была отсрочка в связи с асессорским экзаменом. После этого он записался волонтером в пехотный резерв, но уже на начальном этапе боевой подготовки по­лучил позвоночную травму и был признан негодным к строевой служ­бе. Его перевели в один из отделов генштаба в Мюнхене. Такого рода воинская служба не помешала ему в 1916 г. защитить диссертацию и жениться. Женой его стала сербка Павла Доротич. После развода с ней (3924 г.) он в 1926 г. вновь женился на сербке Душке Тодорович. Чем был обусловлен такой "славянский уклон" в его семейной жизни, ска­зать трудно. Во всем, что касалось его интимной жизни, Шмитт был предельно сдержан и немногословен.

Стоит отметить, что, занимая националистические позиции, Шмитт избегал свойственного многим, прежде всего консервативным, публицистам и идеологам пангерманизма, противопоставления гер­манской высокой культуры бездушной западной цивилизации. Насколько широка была эта тенденция свидетельствует и личный опыт Томаса Манна, отдавшего ей немалую дань. Германия оставалась в глазах Шмитта интегральной частью западно-европейской цивилиза­ции. Видимо, сказывалось то обстоятельство, что Шмитт ощущал себя "римлянином", сказывался и католический универсализм.

Конечно, как и большинство немцев, он болезненно воспринял поражение и "Версальский позор". Но тяжелее всего переживалось им прощание с довоенным стабильным жизненным укладом. У Шмитта надолго осталась ярко выраженная тоска по утерянному "золотому веку уверенности". На его глазах разворачивались мюнхенские события вес­ны 1919 г.: сначала социалистическая революция с ее эксцессами, а затем зверская расправа над ее сторонниками, учиненная фрейкоровцами. С тех пор страх перед гражданской войной и большевизмом стал одной из жизненных доминант Шмитта. И как бы ни были жестоки фрейкоровцы, они выглядели спасителями от революционного хаоса и анархии. После пережитого того "великого страха" желание укрыться под дланью могу­щественного государства становится особенно острым. Форма государ­ства не имела для Шмитта столь уж принципиального значения; главное, чтобы оно могло поддерживать порядок, обеспечивать безопасность граждан. Все это созвучно умонастроению Гоббса.

У Шмитта не было реакции отторжения по отношению к Вей­марской республике. Вопрос состоялся лишь в том, способна ли она обеспечить стабильный порядок? Подобно МВеберу и некоторым другим выдающимся германским интеллектуалам, Шмитт включается в политическую жизнь, первоначально в фарватере католического Центра, ставшего одной из опорных партий республики. Веймарскую конституцию он как правовед считал вполне легитимной, так как она была ратифицирована Национальным собранием.

Германию лихорадило вплоть до конца 1923 г. За первое пятиле­тие Веймарской республики сменились 6 рейхканцлеров и примерно Два десятка коалиционных правительств. Не удивительно, что Шмитта занимают проблемы укрепления основ государственности. В 1921 г. появляется его книга с многозначительным названием "Диктатура", в которой он анализирует сущность этой формы правления на широком историческом пространстве от Древнего Рима до ленинской России. Шмитт выделяет два основных типа диктатуры: "комиссарскую" и "суверенную". "Суверенной диктатурой" он именует диктатуру пролетарскую, поскольку она полностью отвергает существующий порядок и стремится создать на его месте совершенно новую систему власти. Что же касается "комиссарской диктатуры", то она своими кор­нями уходит к назначавшимся на строго ограниченный срок римским диктаторам. Ее возможность была заложена в параграфе 48 Веймар­ской конституции. В отличие от "суверенной диктатуры" ее цель - со­хранение существующей конституционной системы. Осуществляющий ее диктатор - не тиран; его полномочия базируются на конституццон­ной основе, а срок его диктаторства ограничен кризисной ситуацией'⁴

Шмитт считал вполне оправданным использование параграфа 48 против левых и правых экстремистов. Но в то же время он отдавал себе отчет в опасности превращения диктатуры "комиссарской" в "суверен­ную", как это случилось, например, в древности при Сулле и Цезаре. По­этому отношение Шмитта к расширению прерогатив рейхспрезидента еще довольно осторожное, что дает повод Дж.Бендерски отметить резкий контраст между тогдашней осторожностью Шмитта и его будущими ин­терпретациями, "мостившими путь для тоталитарной диктатуры"¹⁵.

В марте следующего 1922 г. появляется один из наиболее важ­ных, основополагающих трудов Шмитта - "Политическая теология". Это, по сути, методологическое кредо германского политического мыслителя и правоведа. В ней ключ ко всему его творчеству, почти все главные концептуальные блоки. Заглавие книги сразу и недвусмыслен­но указывает читателю, каков подход автора к политике.

"Все содержательно насыщенные понятия современного учения о государстве, - утверждал Шмитт, - являются секуляризованными теологическими понятиями"¹⁶. Политическую теологию он рассматри­вает как "метафизическое ядро" всякой политики.

Консерватизм Шмитта проявляется, в частности, и в том, что фундаментальным элементом его собственного подхода служит поли­тическая теология эпохи реставрации, воплощенная в фигурах Ж.де Местра и Л.де Бональда. К ним он вполне резонно добавляет их млад­шего собрата Х.Доносо Кортеса, испанского мыслителя и дипломата, чья личность и чье творчество привлекали немецкого ученого почти на протяжении всей его долгой жизни. Духовную общность с Доносо Кортесом Шмитт ощущал очень остро.

Теологические корни идей Шмитта подчеркивает и современ­ный германский консервативный философ Г.Рормозер. Он обращает внимание и на его глубинный консерватизм: "Шмиттовская теория покоится не только на пессимистической антропологии, восходящей к Гоббсу, но в конечном счете и на учении о наследственном грехе" • Это последнее обстоятельство еще больше роднит Шмитта с консерва­тивными мыслителями эпохи реставрации.

Только на высшем, т.е. теологическом, уровне, полагал Шмитт, можно противостоять метафизической по своему масштабу угрозе. Этот уровень был задан в прошлом веке Ж.де Местром, Л.де Бональдом и Х.Доносо Кортесом. Для них радикальное отрицание сущест­вующего порядка было равносильно отрицанию веры и Бога.

"У крайних радикалов, - солидаризируется с ними Шмитт, -доминирует самый последовательный атеизм"¹⁸. Суть борьбы с этим врагом он, подобно консерваторам-традиционалистам, сводил к анти­тезе "авторитет" против "анархии"¹⁹. Причем почти три десятилетия спустя, уже после окончания второй мировой войны К.Шмитт под­твердил, что такая антитеза в ситуации 1922 г. казалась столь же само собой разумеющейся, как Доносо Кортесу в 1848 г.²⁰

В "Политической теологии" Шмитт развивает свою многогранную концепцию децизионизма (от фр. decision - решение). Ее главные состав­ляющие: исключительная, не предусмотренная никакими нормами ситуа­ция и способность принимать в подобных случаях неординарные реше­ния. Децизионизм - антитеза нормативизма и в праве, и в политике.

Шмитт опирается на учение Ж.Бодена о суверенитете. Понятие "суверенитет", по Бодену, пишет он, "ориентировано на критический, т.е. исключительный случай"²¹. "Главное у Бодена, - на взгляд Шмит-та, - заключается в том, что он в конечном счете приводит проблему отношений между государем и сословиями к простому "или - или" и тем самым к крайнему случаю".²² И авторы теории естественного пра­ва, особенно Пуффен-дорф, рассматривали вопрос о суверенитете как вопрос о решении в исключительном случае²³.

"Политическую теологию" Шмитт начинает таким утверждени­ем: "Суверен - это тот, кто принимает решение об исключительном

случае" . Быть сувереном означает иметь полномочия на этот случаи. Именно ему надлежит решать, наступил ли этот случай и что делать в экстремальных условиях. Поэтому суверен стоит вне нормально функ­ционирующего право-порядка и в то же время является частью его, так как он может располагать правом действовать соответствующим обра­зом и на основе конституции.

"Политическая теология" не только важнейший в методологи­ческом отношении труд Шмитта, но и во многом отражение его психо­логического состояния. Кошмар возможности "исключительного слу­чая" стал доминантой его мировосприятия. Встретить угрозу во все­оружии политических и юридических контрмер - такова основная ус­тановка его произведений.

Половину срока, отведенного историей Веймарской республике, Шмитт прожил в Бонне (1922-1928 гг.). Научная и преподавательская работа доставляла ему немало радостей. Он стал одним из наиболее часто цитируемых германских правоведов, его лекции и семинары пользовались среди студентов большой популярностью. Шмитта по праву можно отнести к зачинателям немецкой пол тической науки. Он успел еще принять участие в работе веберовского семинара в Мюнхене, получив мощный методологический импульс. Несмотряна сильную оппозицию традиционалистски настроенной профессуры юридических факультетов, Шмитт настойчиво добивался признания академического статуса за политологией и социологией Политика органично входила во все читаемые им курсы. Как верно замечает Дж.Бендерски, преподавал он в Боннском университете не столько юриспруденцию, сколько политическую науку² .

Даже в самый спокойный период существования Веймарской республики Шмитта не покидает тревога. В письме своему другу про­фессору М.Ю.Бонну (17 июня 1926 г.) он признается, что пребывает "в почти непрерывном состоянии страха" из-за того стиля, "в каком германские правые и левые проводят свою политику".

На веймарский парламентаризм нельзя положиться в "исключи­тельных случаях". Этим во многом продиктована его критика Шмит­том. Конечно, в ней проявился и консерватизм ученого. Для него пар­ламентаризм был лишен той ауры, которой его наделяли либералы. Само его существование оправдано лишь тем, насколько он "полезен, и не более и не менее"²⁷.

Уважительно писал Шмитт о парламентских мужах XIX в., от­личавшихся не только образованием, красноречием, но и способно­стью принимать ответственные решения. Теперь же парламентаризм, по его мнению, выродился в рутинный, сугубо функциональный аппа­рат, поглощенный закулисными межпартийными сделками и бесконеч­ными дискуссиями. Из-за этого политика теряет авторитет, этос, идеи.

Специально критике парламентаризма был посвящен труд под на­званием "Духовно-историческое состояние современного парламента­ризма", в котором Шмитт по сути дела вынес суровый приговор иссле­дуемому явлению. На взгляд исследователя, два основных свойства пар­ламентских институций, публичность и дискуссия, выродились в пустую и ничтожную формальность. В результате и сам парламент как таковой

Критические стрелы Шмитта попадали в цель. Это признавали и видные либеральные политологи, в частности его близкий Друг М.Ю.Бонн, а также и К.Манхейм. И все же тогда для Шмитта парла­мент- "меньшее зло" по сравнению с "большевизмом и диктатурой"

В чрезвычайных полномочиях рейхспрезидента в соответствии с параграфом 48 Веймарской конституции Шмитт видит главное сред­ство против экстремизма любого типа. Благодаря этому рейхспрезидент в случае необходимости приобретает черты временного диктато­ра. Шмитт выступал против тех коллег-юристов из либерального лаге­ря которые хотели ограничить президентские полномочия. Именно это обстоятельство привлекло к нему внимание юридических советников президента Гииденбурга. Между прочим, сам Шмитт на президентских выборах голосовал не за него, а за представителя католического Цен-гра Вильгельма Маркса.

Сильнейшее влияние на Шмитта оказало знакомство с миром идеи уже упоминавшегося испанского католического консервативного мыслителя Х.Доносо Кортеса (1808-1853), о котором он написал не­сколько работ. Сквозь строки шмиттовских эссе, посвященных Доносо Кортесу, угадывается известная самоидентификация автора с персона­жем. Во многом именно с этим мыслителем одно из самых принципи­альных, разработанных им понятий "децизионизм", т.е. ставка на ре­шение "или-или" в противоположность дискуссии и компромиссу. Вы­дающуюся заслугу испанца Шмитт усматривал в том, что тот "раскрыл проблематику буржуазной дискуссии до самого основания, определив буржуазию как "дискутирующий класс", и с огромной идейной мощью противопоставил силу решения попытке возвести государственное здание на базе дискуссии"³⁰. Более того, несмотря на абсолютно небла­гоприятную идейно-политическую атмосферу, "он пытался, срывая всяческие обманчивые покровы", дойти до "великого исторического и субстанциального различия между другом и врагом" .

Сам Шмитт впервые огласил собственную концепцию "друг-враг" на лекции в Берлинской высшей школе политики 10 мая 1927 г. Интересно отметить, что учебное заведение носило либеральный ха­рактер, а лекция читалась в рамках курса "Проблемы демократии". Выступление Шмитта имело громкий резонанс, вызвало острые дис­куссии, принесло лектору общенациональную известность. Идеи Шмитта вызвали многочисленные полемические отклики, особенно со стороны либералов и социал-демократов.

Тем не менее его самая знаменитая работа "Понятие политиче­ского" первоначально была опубликована в либеральном "Архиве со­циальной науки и социальной политики" (август 1927 г.). Она и стала пиком политической мысли К.Шмитта. И по содержанию и по форме в ней нашли наиболее полное выражение характерные черты творчества немецкого ученого. Так, в отличие от большинства коллег в соответст­вии с гелертерской традицией, писавших по любому поводу объеми­стые монографии, Шмитт благодаря латинской емкости и ясности сти­ля чаще всего обходился размерами статьи или брошюры. Не изменил он своему обыкновению и на этот раз.

Новая работа вобрала в себя и синтезировала практически все основополагающие идеи Шмитта. Высокой степенью концептуальной насыщенности, остротой анализируемых проблем эта небольшая кни жечка спровоцировала множество откликов, в том числе и со сторон^ самых авторитетных германских специалистов по политической науке например Г.Геллера.

Но сам Шмитт выделил из этого потока "Замечания к "Понятию политического", написанные в 1932 г. (на второе издание книги) моло­дым ученым Лео Штраусом. Они были опубликованы все в том же "Архиве социальной науки и социальной политики", "Вероятно, поя­вилась сотня рецензий на "Понятие политического", однако я мало что почерпнул из них. Единственное, что представляет интерес - это напи­санное д-ром Лео Штраусом очень хорошее эссе о моей книге, хотя конечно, весьма критическое", - сообщил Шмитт своему издателю³². Один из тогдашних диссертантов Шмитта вспоминал, что мэтр реко­мендовал ему обязательно прочесть "Замечания" Штрауса, сказав при этом: "Он увидел меня насквозь, буквально сделал мне рентгеноско­пию, как никто другой"³³.

Кстати, Шмитт в мае 1932 г. подписал Штраусу рекомендацию на грант от Фонда Рокфеллера для исследования о Гоббсе. Другим ре-комендателем был знаменитый философ Э.Кассирер, под чьим руково­дством Штраус ранее писал докторскую диссертацию. Благодаря аме­риканскому гранту Штраус уехал на два года в США, где и остался после прихода нацистов к власти. Ему суждено было стать одним из ведущих политических философов Запада.

Его глубокие и проницательные суждения часто доводят мысли, высказанные Шмиттом, до столь предельной ясности, к которой сам Шмитт вряд ли стремился. Без "Замечаний" Штрауса едва ли мыслим основательный анализ главного труда Шмитт, впрочем, как и без вели­колепной книги современного германского политолога Г.Майера, в которой скрупулезному содержательному и текстуальному разбору подвергнуты все три издания "Понятия политического", подготовлен­ные непосредственно автором.

Автора же этой книги, не боясь преувеличений, можно назвать самым "политическим" мыслителем XX в., так как в политике он рас­творил все человеческое бытие. Это обстоятельство и имел в виду Л.Штраус, говоря, что в трактате Шмитта речь идет фактически о "по­рядке человеческих вещей"³⁴. "Политическое" наполняет содержанием мир, по сути своей оно является и теологическим. Штраус опять дово­дит мысль Шмитта до кристальной ясности: "политическое - базисная характеристика человеческой жизни; политика в этом смысле - судьба; следовательно, человек не может ее избежать"³⁵.

"Политическое" всеобъемлюще и вездесуще, а критерием его является способность распознавать врага, руководствуясь антитезой "друг-враг". Но распознавания недостаточно, необходимо еще и при­нять на этот счет решение. Таким образом, в "политическом" увязыва­ется воедино все основное концептуальное достояние Шмитта.

В 1927 г. увидело свет и его "Учение о конституции", закре­пившее за ним ведущую роль в немецком правоведении. А на следую­щий год Шмитт уже в Берлинской школе деловой администрации, где он сменил на посту заведующего кафедрой права одного из творцов Веймарской конституции, знаменитого юриста Х.Пройсса.

Теперь все его усилия сосредоточились на истолковании роли рейхспрезидента как защитника конституции. Его подход базируется на том, что гарантии конституционных основ зависят не столько от легальных норм, сколько от политического решения того или тех, кто располагает реальной властью.

Не удивительно, что идеи Шмитта привлекли внимание влия­тельного политического деятеля, статс-секретаря министерства финан­сов И.Попица, который был весьма близок к президенту Гинденбургу и "серому кардиналу" Веймарской республики генералу К.Шлейхеру. Благодаря Попицу честолюбивый профессор-правовед становится правительственным советником по конституционным вопросам.

Именно Шмитт в качестве эксперта обеспечивал юридическую конституционную аргументацию перехода от парламентских прави­тельств к президентским в 1930 г. Начиная с канцлерства Г.Брюнинга, вплоть до прихода к власти Гитлера германские кабинеты правили на ос­нове статьи 48 Веймарской конституции, так как не располагали парла­ментским большинством. Их участь полностью зависела от воли рейхс-президента, который кончил тем, что 30 января 1933 г. поручил сформи­ровать правительство Гитлеру, тоже не располагавшему большинством.

До сих пор у историков нет единого мнения по вопросу о роли президентских кабинетов в крушении Веймарской республики. Мно­гие видели и видят в них главным образом соскальзывание к нацист­ской диктатуре. Меньшинство не исключает исторической возможно­сти ненацистской альтернативы, в частности шлейхеровской, по за­мыслу напоминавшей бонапартизм.

Что касается Шмитта, то он воспринимал ее всерьез и разрабаты­вал для нее конституционно-правовые обоснования. Его отнюдь не при­влекала перспектива прихода к власти экстремистской нацистской партии. Конечно, нельзя упускать из виду симпатии Шмитта к муссолиниевскому режиму, которые, однако, объяснялись тем, что в дуче он видел некое со­временное подобие античного диктатора. Тем более что Муссолини лю­бил позировать на политической сцене в роли новоявленного Цезаря. Шмитту итальянский фашистский лидер представлялся плебисцитарным диктатором, харизматическим вождем в духе М.Вебера.

Шмитт не испытывал симпатий к Веймарской республике, но у не го не было и отвращения к ней, активного ее неприятия. Во избежали опасности со стороны левого и правого экстремизма, он надеялся на соз­дание авторитарного президентского режима, способного преодолеть партийный эгоизм и обуздать экстремистские силы. Он считал, что ком­мунистам и нацистам должен быть ограничен доступ на государственную службу, к средствам массовой информации, особенно на радио.

Экстремистским партиям, настаивал Шмитт, нельзя предоставлять равные шансы с партиями конституционными, потому что они могут вос­пользоваться легальными возможностями для захвата власти. Это - лейт­мотив его статьи "Легальность и равный шанс", опубликованной в июле 1932 г., в кульминационный год электоральных успехов нацистов.

Когда рейхсканцлер фон Папен, 20 июля 1932 г. разогнавший социал-демократическое правительство Пруссии, был вынужден от­стаивать свою акцию в Верховном суде, Шмитт представлял там его интересы, доказывая правомерность действий кабинета³⁶. За Папеном стоял генерал Шлейхер, с которым Шмитт связывал свои надежды на будущее. Но генерал Шлейхер слишком увяз в политических интригах. Он, как впрочем и Шмитт, недооценивал нацистов, ему казалось, что он сумеет переиграть Гитлера. Однако ближайшее окружение Гинден-бурга убедило престарелого президента, что наилучшим вариантом явится назначение рейхсканцлером Гитлера.

С приходом нацистов к власти у Шмитта были серьезные осно­вания опасаться за собственную участь. Близость к Шлейхеру, предло­жения, направленные на ограничение деятельности нацистской пар­тии, могли ему дорого обойтись. Шлейхер был убит во время "ночи длинных ножей" 30 июня 1934 г.

Шмитту помогло покровительство Геринга, чьим советником стал И.Попиц. Оказалась весьма кстати и поддержка "главного юри­ста" "третьего рейха" Ганса Франка, высоко ценившего профессио­нальные качества Шмитта.

Перебравшийся из столицы в Кельн, Шмитт поспешил вступить в нацистскую партию и в мае 1933 г. получил партбилет №2098860. Геринг назначает его прусским государственным советником. Он ста­новится членом только что организованной Академии германского права, активно работает во многих ее комитетах. В ноябре 1933 г.

Шмитт возглавил группу университетских преподавателей Национал-социалистического союза германских юристов. В июне 1934 г. Г.Франк назначил его редактором "Газеты немецких юристов".

Он быстро осваивает нацистский жаргон. В его публикациях по­является ранее чуждый ему антисемитский дух; отдал он дань и откро­венному расизму. Все это выходит за рамки поведения, объясняемого инстинктом самосохранения. Он уже не просто приспосабливается к режиму, а становится его активным апологетом. Особенно показатель­на в этом смысле его статья, оправдывавшая кровавую расправу Гитле­ра со своими противниками 30 июня 1934 г.

Однако, несмотря на все свои старания Шмитт не смог убе­дить "старых борцов", подозрительно относившихся к тем, кто с за­позданием переметнулся на сторону победителей. Кроме того, его стремительная карьера вызывала зависть у коллег, в том числе и не­которых бывших его учеников.

Они сумели натравить на него "СС". Против Шмитта повернули и то обстоятельство, что он, истолковывая структуру нацистского ре­жима, на первое место поставил государство, а потом уже движение и народ. Партийные же теоретики рассматривали государство как инст­румент в руках партии. Естественно, припомнили ему хорошие отно­шения и даже дружбу с коллегами-евреями. Кстати, его "Учение о кон­ституции" было посвящено памяти друга юности, еврея, Фрица Эйс-лера, погибшего в первую мировую войну.

Не помогло Шмитту ни одобрение им Нюрнбергского расового законодательства, ни создание специальной группы по исследованию еврейского влияния на германскую правовую мысль. В октябре 1936 г. на конференции "Об иудаизме в юриспруденции" Шмитт сделал док­лад "Германская юриспруденция в борьбе против еврейского интел­лекта". Все было тщетно. Шмитта обвинили в "англоиудаизме", оп­портунизме, антипартийной деятельности³⁷. Не забыли о его роли "ко­ронного юриста" президентских кабинетов.

Ради личной безопасности ему пришлось отказаться от честолю­бивых амбиций. Сохранив за собой лишь кафедру права в Берлинском университете и титул прусского государственного советника, Шмитт ухо­дит в тень. Кроме опубликованной в 1938 г. книги о Гоббсе, все его рабо­ты посвящены теперь главным образом международному праву. Хотя на них лежит отпечаток интеллектуального своеобразия автора, но в целом они выдержаны в духе полной лояльности режиму. У него, отмечал Бен-Дерски, никогда не было мысли о сопротивлении. Подобно Гоббсу, он считал сопротивление Левиафану абсурдом³⁸. Характерно, что И.Попиц, будучи одним из видных участников заговора 20 июля 1944 г. против Гит лера, не посвящал друга в эту сферу своей деятельности.

Можно согласиться с Дж.Бендерски, утверждавшим, что глав­ным фактором, обусловившим поведение Шмитта при нацистах, был присущий ему оппортунизм. Не так уж далек от истины и соперник Шмитта, амбициозный нацистский профессор К.А.Эберхардт, охарак­теризовавший его как оппортуниста, который мог бы быть "коронным юристом" при любом режиме³⁹, Бендерски говорит о том, что Шмитт действительно хотел бы стать коронным юристом "третьего рейха" для того, чтобы создать конституционную основу нацистского государства и попытаться придать ему авторитарный характер. Но на самом деле он способствовал формированию тоталитарной диктатуры.

И все же искать объяснение податливости Шмитта тоталитарному искусу нужно не только в его несомненном оппортунизме, но и в его по­литических воззрениях. Несомненно, его больше устроил бы авторитар­ный порядок в стиле "комиссарской диктатуры". Но от такого авторитар­ного режима очень легко соскользнуть (так оно и получилось на практи­ке) к режиму тоталитарного типа. Децизионистские методы достигают завершенности тоже при тоталитаризме. Если еще учесть и то, что Шмитт при всем его личном общеевропейском культурном диапазоне не чуждался национализма, то написанное им во времена нацистского ре­жима не покажется совсем уж чужеродным элементом в его наследии.

После крушения "третьего рейха" Шмитт сначала был арестован советской стороной, но вскоре его отпустили. Затем он проходил денацификацию у американцев, продержавших его в заключении более года. На вопрос, стыдится ли он того, что было им написано при нацистах, Шмитт отвечал: "Сегодня, конечно ... Это действительно ужасно. Больше мне об этом нечего сказать"⁴⁰.

Как сравнительно недавно выяснилось, прежде чем попасть в руки американцев (26 сентября 1945 г.), Шмитт согласился помочь од­ному из промышленных лидеров Германии Ф.Флику, который должен был предстать перед судом, в поиске юридических оправданий на Нюрнбергском процессе. Подготовленные им материалы были обна­ружены среди книг его библиотеки и опубликованы в 1994 г.⁴¹ Инте­ресно, что Флик, выйдя в 1951 г. из тюрьмы, направил Шмитту благо­дарственные письмо и 1000 марок за экспертизу⁴².

Шмитт признавал необходимость международного осуждения нацизма, особенно Гитлера и эсэсовцев, но хотел вывести из-под удара своего клиента, ссылаясь на то, что он лишь выполнял долг перед го­сударством и лично не участвовал в нарушении правил войны.

Оправдывая Флика, Шмитт, конечно, имел в виду и себя. В ходе самозащиты Шмитт проявил исключительную изощренность. Поскольку его допрашивал юрист Р.Кемпнер, то допросы порой превращались в ин­теллектуальные дискуссии. В свое оправдание Шмитт ссылался на клас­сиков политической мысли, прежде всего на Руссо, которого обвиняли за революционный террор его поклонника Робеспьера. Свои труды он пы­тался представить как чисто академические, но все же признал, что, без­условно, надеялся на их действенность, на то, что они окажут определен­ное влияние на политическую жизнь и юридические нормы.

Ответственность его была признана моральной, его публикации и деятельность попадали под установления Нюрнбергского трибунала. Он не был осужден, но и не был оправдан. Впоследствии Шмитт признавал, что Нюрнберг был ношей, которую ему пришлось нести всю оставшуюся жизнь⁴³. Правда, он не без гордости играл роль интеллектуального изгоя, любил сравнивать свою участь с судьбой Макиавелли и Гоббса.

Категория "политического" (во многом синоним "политики")-краеугольный камень всех теорети­ческих построений К.Шмитта. Причем, как отмечает Г.Майер, если в первом издании "Понятия политического" (1927г.) политика рассмат­ривалась в качестве главной, но все-таки не монопольной сферы жизни народа, то в третьем издании (1933 п) она доминирует полностью и безраздельно. Правда, Л.Штраус еще до выхода в свет третьего изда­ния указывал на то, что у Шмитта "политическое" носит "фундамен­тальный" характер по сравнению с другими относительно независи­мыми сферами, и оно не эквивалентно им⁴⁴.

Разделение по принципу друг-враг относится прежде всего к области межгосударственных отношений. Но подобный дихотомиче­ский подход Шмитт распространяет и на внутриполитическую сферу. Логическим исходом внутригосударственного разделения на группы по основному критерию политического является гражданская война.

Тщетны попытки укрыться от политики, избежать ее. Отвергая "политическое", человек перестает быть человеком. Необходимость "политического" заложена в самой человеческой природе. И в этом Шмитт опирается на Гоббса. Правда, говоря о природе человека, он °перирует не антитезой "добрый" - "злой", а антитезой "неопасный" и ^<(°пасныЙ". Всякая подлинно политическая теория, по убеждению Шмитта, исходит из того, что человек- "существо опасное" . Из "опасности" человека в значительной мере и вытекает необходимость "Политического".

Это весьма напоминает гоббсовское "ес­тественное состояние", т.е. состояние "войны всех против всех", Ко­нечно, речь не идет о перманентной войне, но во всяком случае о такой состоянии, которое таит в себе постоянную возможность для войн т.е. о воинственном состоянии, противоположном пацифизму, гуманисти­ческой идиллии. Оно придает миру необходимую серьезность. Ради мира, в котором доминирует "политическое", от человека можно тре­бовать самопожертвования, тогда как гуманистически-пацифистский мир, гедонистический мир забав, развлечений, несерьезности этого не заслуживает, не может на это претендовать.

В "политическом" наиболее явно проступает связь политики и теологии. По сути, когда Шмитт говорит о том, что "политическое" коренится в природе человека, он тем самым имеет в виду постулат об изначальном грехе, объясняющий заложенную в человеке тягу ко злу делающую его опасным.

"Политическое" сходно с теологией и в том, что оно захватыва­ет человека "целиком и экзистенциально"⁴⁶. Следовательно, оно- не отвлеченное понятие, а нечто онтологическое, бытийное.

В "политическом" ощутим и органицистскии аспект. Не слу­чайно важнейшим принципом "политического" является воля, а носителем воли - народ, коллективный организм. Определять, кто друг, а кто враг, - эго и прерогатива народа. "В этом, - подчеркивал Шмитт, - суть его политического бытия"⁴⁷. С утратой способности и воли отличать врагов от друзей прекращается его политическое существование. До уровня "политического" поднимаются только те народы, которые обладают достаточной волей и силой.

Все это напоминает немецких "фелькише", конгломерат крайне пестрых и разнородных расистско-националистических течений и групп, прокладывавших путь нацизму. Но в отличие от них произведения Шмит­та 20-х гг. не имеют расистского характера. "Политическое" у него не является монополией какого-то одного единственного народа. Никому не гарантировано вечное пребывание на политическом Олимпе. От того же, что те или иные народы, утратив жизненные силы, сходят с политической авансцены, само "политическое" никогда не исчезает⁴".

Говоря о "политическом", Шмитт, как это подметил Л.Штраус, избе­гает исчерпывающего определения для своего излюбленного понятия. Во­прос о сущности "политического" Шмитт сводит к вопросу о его критерии Таковым и является способность различать врагов и друзей: "Если такого различения нет, то нет и политической жизни вообще".⁴⁹ Оно неустранимо. Ни отдельному человеку, ни целому народу не уйти от политического ре­шения, не спрятаться от него в сфере чистой морали или экономики.

Не может не броситься в глаза антилиберальная заостренность понятия "политического". Антилиберальный лейтмотив проходит практи­чески через все творчество Шмитга; он звучит во всех его концептуаль­ных рассуждениях. В миролюбивом, мягкотелом, на его взгляд, либера­лизме, проникнутом тенденциями к пацифизму и нейтрализму, он видит отрицание решительного и воинственного "политического". Манихей­ское, черно-белое истолкование мира на основе формулы "друг-враг" носит подчеркнуто антиконсенсусный характер и направлено все против того же склонного к компромиссам и согласию либерализма.

Всякое определение поставило бы какие-то ограничительные столбы, урезало бы масштаб явления и поколебало бы представление о его самодостаточности. Между тем благодаря всеохватности и везде­сущности "политическое" обретает мифологические черты. И это от­нюдь не плод спонтанности. Перу Шмитта принадлежит работа "По­литическая теория мифа" (1923 г.). Естественно в центре ее Ж.Сорель с его "Размышлениями о насилии". Влияние этой книги, полагает Шмитт, "значительно больше, чем может показаться на первый взгляд, и, конечно, еще не раскрыто полностью"⁵⁰.

То, что привлекало Шмитта в сорелевской теории мифа, во многом совпадало с "децизионизмом" и предвосхищало понятие "политическо­го". Ведь эта теория, по словам Шмитта, "означала крайнюю противопо­ложность абсолютному рационализму и его диктатуре, а также относи­тельному рационализму всего комплекса, который сложился вокруг таких представлений, как баланс, открытая дискуссия и парламентаризм, по­скольку она является учением о прямом и активном решении"⁵'.

Из мифа, подчеркивал Шмитт, можно черпать мужество, воинст­венный дух, он вызывает прилив жизненной энергии, которая служит источником героизма. Миф нельзя считать утопией, так как он связан с "непосредственностью жизни". Наоборот, утопия - "продукт склонного к резонерству мышления, высшей точкой которого являются реформы"³²,

У политической теологии и мифа есть общий признак - вера. Шмитт сочувственно цитирует слова из речи Муссолини о том, что "миф - это ве­ра". У Сореля это была вера во всеобщую забастовку, у дуче - в нацию. Хотя иррациональную силу мифического как оружие для борьбы с автори­тетом и единством открыли анархиствующие авторы, это, на взгляд Шмит­та не должно помешать использованию мифа как "основы нового автори­тета, нового чувства порядка, дисциплины и иерархии" ⁴.

Нельзя не учитывать и такой фактор методологического порядка, как целостность восприятия мифа, на чем жестко настаивал Сорель. Кроме того, неподсудность мифа верификации. Точно так же и политическое" возвышается над уровнем рационалистического ана­лиза, оно требует не верификации, а веры.

О том, какое место в учении Шмитта отведено "политическо­му", красноречиво свидетельствует факт, что, несмотря на свойствен ное германскому правоведу преклонение перед государством, он вс же отдавал приоритет не ему, а "политическому". Оно характеризуется как "базис государства"⁵³, предшествует государству, является для нет предпосылкой. Правда, это не извечный принцип, а свойство времени

Прежде, в более спокойные времена политику определяло госу­дарство, базировавшееся на устойчивых правовых основах. Но в эпоху "всемирной гражданской войны" эти основы оказались подорванны­ми. Теперь решающим фактором жизнеспособности государства ста­новится политика или, иными словами, "политическое".

Ему предназначено служить цементирующим средством скрепляющим общественно-государственную структуру. Если раньше такую роль было способно сыграть государство, то ныне оно само нуждалось в опоре. Политическое единство - это, по Шмитгу, "высшее единство". Что же касается единства государственного, то оно "покоится на его политическом характере"³⁶.

Понятие "враг" - главный элемент "политического". В паре "друг - враг" первая часть носит чисто семантический характер, а не­редко просто выпадает за ненадобностью. Зато вторая часть насыщена не только политическим смыслом. Ее, как настоятельно подчеркивает Шмитт, ни в коем случае нельзя воспринимать как некую легитимиза­цию или какое-то оправдание политического действия. Понятию "враг" присущ и "чисто экзистенциальный смысл"⁵⁷. Враг- не сим­вол, а осязаемая реальность, неотъемлемая часть бытия, превращаю­щая его в бытие политическое.

Отношения вражды оказываются главным стимулом для поли­тического существования. Благодаря наличию врага народ должен на­ходиться в состоянии постоянной мобилизованности, не позволять себе ни малейшего расслабления. И государство остается государст­вом, только сумев определить своего врага.

При этом Шмитт не демонизирует врага. Он скорее поднимает его до собственного уровня, изображая его идейно-политические по­зиции, как и свои собственные, "политической теологией", только с противоположным знаком. Не говорит Шмитт и о том, что врага обяза­тельно надо уничтожить и искоренить.

Тем не менее его истолкование создает предпосылки для мифо­логизации образа врага в праворадикальном и даже фашистском стиле, когда врага изображают неким исчадием ада, которое необходимо истребить любыми средствами. В этом плане напрашивается параллель между формулой Шмитта и сорелевскими мифами. Да и само "поли­тическое", о приоритете или приматекоторого так печется Шмитт, во многом является мифом, призванным вернуть миру его творца, ста­бильность, упорядоченность и определенность.

На это нее нацелена шмиттов­ская антитеза "демократия - либе­рализм". Главная линия противо­поставления: народ- индивид, де­мократическая "гомогенность" (однородность, единообразие) и либе­ральный индивидуализм.

Демократию нельзя отождествлять с равенством. Равенство всех людей как таковых, по словам Шмитта, является "не демократией, а оп­ределенным видом либерализма, не в i осударственной форме, а в качест­ве индивидуалистической гуманитарной морали и мировоззрения"⁵⁸. В таком государстве нет места для партий, каких-то особых интересов, ре­лигиозных различий; ничего, что могло бы разъединять людей.

Однородность, униформность - залог монолитности и полити­ческой мощи. Благодаря "гомогенности" демократия как политически формообразующий принцип является противоположностью либераль­ным идеям свободы и равенства каждого отдельного человека по от­ношению к другому человеку. Признание всеобщего равенства людей, утверждает Шмитт, лишает государство субстанции . Она может быть только национальной. Центральное понятие демократии- "народ", а не человек, причем именно весь народ как политическое единство, а не избиратели какой-то общины или какого-то округа . Шмиттовской демократии чужд общечеловеческий универсализм, в основе которого суверенитет каждого отдельного индивида.

Пожалуй, важнейшим отличительным признаком демократии по отношению к "неполитическому, этико-экономическому либерализму" Шмитт считает то, что демократия- это "чисто политическое поня­тие". Существенной предпосылкой политической демократии является "политическое единство как гомогенное и замкнутое в себе целое""'.

Шмитт критикует либералов и социал-демократов за то, что они стремятся безгранично расширить понятие "демократия", связывают и идентифицируют его с либерализмом, социализмом, справедливостью, человечностью и примирением народов. Их попытки расширить соци­альные функции государства соответствуют не демократическому принципу, а социал-либеральному⁶². "Демократия, - настаивает Шмитт, - политическое понятие и поэтому ведет к твердому политическому единству и суверенитету". Достижение политической демокра­тии, как легко догадаться, обусловлено способностью различать врага Только жесткая постановка вопроса "друг" или "враг" придает народу политический характер, обеспечивает его гомогенность.

Для Шмитга прежде всего важен такой качественный признак, как воля. Между тем либералы пытаются затемнить "специфически полити­ческое понятие демократии" методами, присущими "индивидуалистиче­скому либерализму", всякого рода тайными голосованиями, т.е. чисто количественными представлениями о демократии" ⁴. В глазах Шмитта тайное голосование также выглядит уклонением от решения.

Сам Шмитт предпочитает в качестве формы волеизъявления на­рода то, что он определил как "аккламацию": массовое одобрение без голосования, нечто вроде неоформленного "гласа народа", обществен­ного мнения. Это Шмитт называл "естественной формой непосредст­венного волеизъявления народа"⁶⁵. Фактически же Шмитт предвосхи­тил пресловутый "одобрямс", свойственный тоталитарным режимам, хотя, конечно, он не мог себе представить тогда в полной мере методов достижения тоталитарной "гомогенности" народа и подлинной цены, сопряженной с ней "аккламации".

Чем принципиальнее и важнее проблема, убежден германский пра­вовед, тем ближе ее решение к простым "да" или "нет". Нетрудно заметить родство между "аккламацией" по Шмитту и плебисцитарностью.

Следуя традиции германских правых, Шмитт предпочитает по­нятию "нация" понятие "народ". Правда, эти понятия у него почти взаимозаменяемы. "По отношению к обобщающему понятию "на­род", - писал Шмитт, - нация означает индивидуализированный бла­годаря особому политическому сознанию народ"⁶⁶. Единству нации и его осознанию способствуют различные элементы: общий язык, общая историческая судьба, традиции, общие политические цели и созна­тельная воля к их достижению.

Сама политическая демократия основывается на принадлежно­сти к определенному народу. Присущее демократии равенство направ­лено во-внутрь демократической государственной сущности, а не во­вне ее, распространяясь только на собственных граждан. Ведь и при­верженные к демократии афиняне не распространяли свои права на варваров и рабов. Демократичный народ Соединенных Штатов не принимает всякого чужака в состав своих граждан.

Чтобы подчеркнул, сплоченную целостность народа, Шмитт наря­ду с понятием "гомогенность" использует понятие "идентичность", кото­рое, по его словам, характеризует экзистенциальное, т.е. бытийное поли­тическое единство народа. В отличие от базирующегося на нормах схематичного или фиктивного равенства, И государство в конечном счете "по­кои тся не на договоре, а на гомогенности и идентичности народа самому себе" - Для такого государства характерна "идентичность тех, кто власт­вует, и тех, над кем властвуют, тех, кто правит, с теми, кем правят, тех, кто отдает приказы, с теми, кто им повинуется"⁶⁸.

Все это весьма сходно с категорией "интегрального национализма" французских праворадикальных идеологов М.Барреса и Ш.Морраса, в соответствии с которой истинные французы как, пользуясь термином Шмитта, "гомогенная" общность противопоставлялись инородцам ("ме­текам") внутри страны и всему остальному миру вне ее.

При шмиттовской трактовке демократии она гораздо ближе к авторитарно-диктаторским порядкам, чем либерально-парламентским. Для Шмитта парламент в значительной мере "искусственный меха­низм", тогда как "диктаторские и цезаристские методы могут быть не только следствием пожеланий народа, но и непосредственным выра­жением демократической субстанции и мощи", - считал Шмитт⁶⁹.

Диктатура ассоциируется у Шмитта с плебисцит арной демокра­тией. Конкретным же ее образцом предстаег режим Муссолини. Фа­шистское государство, уверяет Шмитт, не является слугой капитали­стов, защищает более слабых от более сильных. Кстати, многозначи­тельно подчеркивает он, врагами Цезаря были оптиматы (сенатская аристократия. -П.Р.), а не народ"⁷⁰.

Из антитезы "демократия - либерализм" вытекает в значительной степени и отношение Шмитта к парламентаризму. Подобно многим дру­гим авторам разных партийно-политических ориентации, он пишет о кри­зисе парламентаризма, его неспособности адаптироваться к духовно-полишческой ситуации, сложившейся после первой мировой войны.

В шмиттовской критике парламентаризма немало еовпадений с веберовской. Прошло время классического либерализма XIX в., когда парламент был форумом для дискуссий, в которых сталкивались вы­дающиеся политические лидеры. Тогда складывалось представление будто парламент является спасительным средством от политической коррупции, хранителем высоких моральных ценностей.

Постепенно открытые дискуссии из зала публичных заседаний парламента перекочевывают в кулуары, где их за закрытыми дверями об­суждают узкие по составу комитеты. Все определяется партийными и групповыми интересами, расшатывающими государственное единство.

Главной же причиной кризиса парламентаризма стала его неспособность противостоять напору массовой демократии. Дело не только в столкновении либерально-демократических идей с идеями массовой демократии, но и в функциональной слабости парламентских институтов.

Если М.Вебер рассматривал парламент как институт, сравни­тельно эффективно выполняющий миссию подготовки и селекции по­литической элиты, то Шмитт считал такой взгляд иллюзорным. Сег дня, писал он спустя шесгь лет после кончины Вебера, вряд ли можно питать иллюзию, что парламент является "инсгрументом отбора"⁷¹

Тот факт, что многочисленные парламенты различных европей ских и неевропейских государств непрерывно пополняют политике скую элиту сотнями министров, не внушает оптимизма. Более того некоторых государствах парламентаризм привел к тому, что все обще­ственные вопросы превратились в проблемы дележа добычи и дости­жения компромиссов между партиями, политика перестала считаться чем-то элитарным, в ней видят теперь "довольно презренное дело весьма презренного класса людей"⁷¹.

Что же касается таких немецких либералов, как М.Вебер Ф.Науман, Г.Пройсс, то они, считал Шмитт, слишком полагались на английский образец, на английский опыт парламентского правления и формирования политической элиты. А поскольку парламент все более и более теряет роль представителя политического единства нации, ста­новится выразителем интересов и настроений электоральных групп, то идея отбора политических вождей уже не может служить оправданием парламента, состоящего из нескольких сот партийных функционеров. Состояние современного парламентаризма побуждает искать полити­ческих вождей и руководителей, которые пользовались бы непосредст­венным доверием масс⁷³.

Если у М.Вебера плебисцитарный вождь призван сбалансиро­вать недостатки парламентаризма, не устраняя его, то в произведениях Шмитта звучит отходная по парламенту как устаревшему, обреченно­му историей институту, а "плебисцитарная демократия" выглядит аль­тернативой парламентаризму.

Мощный антилиберальный заряд несет в себе и такой фундамен­тальный элемент учения К.Шмитта,

как дсцизионизм. С одной стороны, он сильнее всего обусловлен специ­фикой ситуации, а с другой - особенно тесно связан традиционалистско-консервагивными корнями мировоззрения Шмитта.

Либерализм - это синоним дискуссий, нерешительности, соглаша­тельства. Децизионизм же - это культ решимости и действия. Децизио-низмом пропитаны все концептуальные блоки, разработанные Шмиттом. Так, кульминационным моментом "политического" является решение, кого считать врагом? От решения суверена зависит, считать ли ту или иную ситуацию исключительным случаем. Наконец, в юридической практике и теории децизионизм противопоставлен нормативизму.

Истоки децизиоршзма Шмитт находит у классиков политической мысли. Научное достижение Ж.Бодена он усматривал в том, что француз­ский правовед XVI в, "включил решение в понятие суверенитета"⁷⁴.

Естественно не обошлось и без Гоббса. В нем Шмитт видел классического представителя децизионистского подхода в сферах по­литики и права. Заслугой Гоббса является и то, что он раскрыл связь децизионизма с персонализмом⁷⁵: воля суверена - определяющий фак­тор при решении важнейших правовых и политических проблем.

В самом близком родстве шмитговский децизионизм находится с идеями консервативных католических мыслителей первой половины XIX в.: Ж.деМестра, Л.де Бональда, Х.Доносо Кортеса. "Для их контрреволюционной государственной философии, - писал Шмитт, -характерно осознание того, что время требует решения", "принятие решения" - центральный пункт их мысли⁷⁶. В конечном итоге все они приходят к "великому или - или, чья суровая непреклонность скорее отдавала диктатурой, чем вечными разговорами"⁷⁷. К последним, в отличие от консерваторов-децизионистов, были склонны немецкие консерваторы-романтики (Новалис, А.Мюллер и др.), с которыми Шмитт свел счеты в "Политической романтике" .

Даже де Бональд, наиболее "немецкий" из когорты контррево­люционных мыслителей, не признавал плоского диалектического син­теза противоположностей, никакого "более высокого третьего", что было свойственно классической немецкой философии. И у него любое

79

существенное противоречие сводится к "или - или".

Особое пристрастие к суверенитету, отмечал Шмитт, свойствен­но де Местру, причем "суверенитет в сущности означает у него реше­ние"⁸⁰. Ценность государства определяется тем, что оно обладает пра­вом на решение, а ценность церкви в том, что она- последнее без­апелляционное решение"⁸¹. Ее непогрешимость и суверенитет являют­ся фактически синонимами. Нет никакой более высокой инстанции, которая могла бы подвергнуть ее "решение" проверке.

И де Местр, и Доносо Кортес, подчеркивает Шмитт, "были ди­пломатами и политиками с большим практическим опытом. Они шли на разумные компромиссы. Но системный метафизический компро­мисс был для них немыслим"⁸².

Следовательно, "решение" как таковое становится элементом политической теологии и мифологии. Сам по себе акт принятия реше­ния обретает сакральный характер. Оно самоценно.

193

Карл Шмитт

Из консерваторов-децизионисгов Шмитту ближе всех Доносо Кор­тес. Он, по мнению Шмитта, наиболее радикально осознавал метафизи чсское ядро любой политики. После революций 1848-1849 гг. он понял что эпохе роялизма, как и легитимизму в старом смысле слова, пришел конец. Ему стало очевидно, что остается только одно - диктатура.

Децизионизм, как полагал Шмитт, был свойством натуры ис­панского консерватора. Отсюда его видение мира через очки антитез Доносо Кортес умел давать на кардинальные вопросы самые реши­тельные ответы, потому что для него "единственно прочным фунда­ментом политической теории была теология"⁸³.

Децизионизм Доносо Кортеса был окрашен и в мифологические тона. Показательна параллель, которую Шмитт проводил между ради­кальным консерватором Доносо Кортесом и радикальным синдикали­стом, мифотворцем Ж.Сорелем: "Все высказывания Доносо могли бы дословно исходить от Сореля"⁸⁴. Именно Сорель придавал децизиони­стскому подходу ярко выраженный мифологический характер. И у то­го, и у другого от децизионизма веяло апокалипсисом.

Мрачному воображению испанца грезилась в качестве последнего "или - или" истории грандиозная битва между католицизмом и атеисти­ческим социализмом, нечто вроде "наполеоновского сражения" Сореля.

Их сближало пренебрежительное отношение к буржуазному идеа­лу мирного согласия, учитывающего интересы и выгоды разных сторон. Для Доносо Кортеса буржуазия- это "дискутирующий класс", чьи ос­новные свойства- половинчатость, неуверенность⁸⁵. Подобно Доносо, Сорель противопоставлял столь милому сердцу буржуа "меркантильному образу баланса иное, воинственное представление о кровавой решающей битве"^8ь. А великий миф должен был вооружить мужеством для нее.

Понятия "буржуазия" и "либерализм" как у Доносо, так и Сореля выглядят практически синонимами. Оценку, данную испанцем буржуа­зии, Шмитт считает глубоким проникновением в природу европейского либерализма. Он солидарен с ним в том, что буржуазно-либеральный идеал политической жизни угрожает превратить все человеческое обще­ство в чудовищный дискуссионный клуб. Постоянные дискуссии, пре­клонение перед свободой слова и печати- все эш уход от ответственно­сти, всегда требующей оперативного решения. Кроме того, в процессе бесконечных дискуссий испаряется метафизическая истина.

Контрреволюционные мыслители, по словам Шмитта, "возвы­сили момент решения до такого уровня, что понятие легитимности, их исходный пункт, в конечном счете исчезло. Как только Доносо Кортес осознал, что время монархий ушло, он довел свой децизионизм до логического завершения. Он потребовал политической диктатуры"⁸⁷. По такому же логическому и практическому маршруту шел и Карл Шмитт.

Концентрированным выражением децизионизма является его понятие "исключительного" или "серьезного случая". Речь идет о та­ких обстоятельствах и ситуациях, которые не предусмотрены никаки-ми нормами. Реальную действительность послевоенного времени вполне можно было принять за перманентную исключительную ситуа­цию, постоянно требовавшую неординарных решений.

Для юриспруденции, отмечал Шмитт, "исключительные обстоя­тельства аналогичны по своему значению чуду в теологии"⁸⁸. Они не­совместимы и с рационализмом: "рационализм Просвещения отверга­ет исключительный случай в любой форме"⁸⁹. Экстраординарное чуж­до ему, его стихия - норма.

Так в учении Шмитта появляется еще одна антитеза: "исключи­тельный случай - норма", т.е. "децизионизм - нормативизм". И эта антитеза, как и все прочие, у германского правоведа выходит за рамки юриспруденции и принимает явный политический характер.

Шмитт отграничивает исключительные случаи или обстоятель­ства от чрезвычайного или осадного положения. При всей экстраорди­нарности последних они все же предусмотрены нормой, что нередко находит отражение в конституционных актах.

Исключительные обстоятельства - это питательная среда децизионизма. Если чистый нормативист мыслит в безжизненных правилах и категориях, то децизионист исходит из политической ситуации и личного решения. Живым воплощением нормативизма, постоянным оппонентом Шмитта был автор "Чистой теории права" Г.Кельзен, строго отделявший науку права от политики.

Шмитт критиковал "конституционный математическо-естественно-научный стиль мьшшения", свойственный Кельзену. В нем нет места для чуда и для догмы, безраздельно царствует безличная норма⁹⁰. Отсюда сле­дует и такая, на взгляд Шмитта, слабость кельзсновского нормативизма, как "отсутствие качественной характеристики"⁹¹. Во всем этом он видит стрем­ление отделаться от решения. Ведь норма, убежден Шмитт, обретает цен­ность только в том случае, если она вводится посредством воли, опираю­щейся на власть или авторитет, т.е. все гем же решением.

Само же по себе решение "свободно от всякой нормативной свя­зи и является в собственном смысле абсолютным"⁹². Оно не нуждается в нормативно-правовом обосновании. "В исключительном случае, -провозглашает Шмитт, - норма уничтожается"⁹³.

Как о некоем реликте прошлого писал Шмитт о последователь­ных рационалистах, для которых право кончается там, где возникают исключительные обстоятельства. Другое дело "философия конкретной жизни", которая интересуется прежде всего исключительными слу­чаями. "Исключение, - утверждает Шмитт, - гораздо интереснее, чем нормальный случай. Нормальное не доказывает ничего, исключение доказывает все"⁹⁴. Норма - это общее, поверхностное, безжизненное а исключение- это прорыв через заскорузлую рутинную повторяемость всплеск страсти, жизненной силы.

Уже говорилось, что главное решение, связанное с исключитель­ным случаем, заключается в том, а что же считать таковым. Причем это как настаивал Шмитт, отнюдь не юридический вопрос ⁵. Он относится к самой высокой сфере, т.е. сфере "политического". И решение принимает суверен. В данном случае это "решение в высочайшем смысле"⁹

Любая норма, говорил Шмитт, предполагает именно нормаль­ную си[уацию. Миссия государства как раз и состоит в том, чтобы соз­дать такую ситуацию. На этом базируются его этические притязания на верность и лояльность по отношению к себе .

"Всякое право - ситуационное право", - афористично высказы­вается Шмитт⁹⁸. Не кто иной, как суверен "создает и гарантирует си­туацию как целостное в его тотальности". Именно ему принадлежит "монополия на это последнее решение" . Именно в исключительном случае "раскрывается яснее всего суть государственного авторитета. Здесь решение обособляется от правовой нормы, а авторитет доказы­вает, что он для создания права не нуждается в праве"

Из шмиттовской концепции децизионизма явствует, что в каче­стве субъекта, принимающего ре­шения, обычно выступает суверен, носитель государственного сувере­нитета, его олицетворение. И хотя Г.Рормозер говорит даже о "руссо­изме" Шмитта, все-таки немецкий правовед отдает предпочтение го­сударству перед народом. "У Руссо, - пишет Шмитт в "Политической теологии", - всеобщая воля идентична воле суверена, но тем самым понятие "всеобщего" получает количественное определение, т.е. суве­реном становится народ".'⁰¹ Однако вследствие этого, продолжает рас­суждение Шмитт, теряется децизионистский и персоналистский эле­мент традиционного понятия "суверенитет"¹⁰². Да и сам децизионизм, как его понимал Доносо Кортес, а вслед за ним Шмитт, "представляет собой кульминирующее в персональном решении мышление"¹⁰³.

В предисловии ко второму изданию "Политической теологии" (1933 г.) Шмитг следующим образом раскрывает формулу "политиче­ского единства": "государство, движение, народ"¹⁰⁴. На страницах его произведении государство гораздо чаще, чем народ, предстает вопло­щением "политического". Оно рассматривается как "основополагаю­щее политическое единство". Государствоцентристская позиция свя­зывает его с консервативной мыслью конца XVIII - первой половины XIХ в. и теми новыми тенденциями XX столетия, которые воплоти­лись, в частности, в диктатуре Муссолини.

Творчество Шмитга насквозь полемично. Свои собственные мысли он чаще всего развивает в ходе их сопоставления и столкнове­ния с мыслями оппонентов. Так что его взгляды на государство с наи­большей выразительностью вырисовываются в полемике со сторонни­ками плюрализма в государствоведении, британскими учеными и пуб-дицистами Г.Ласки и Д.Коулом.

Плюрализм Ласки, писал Шмитг, "состоит в том, что отрицается политическое единство и постоянно подчеркивается, что каждый отдель­ный человек живет в сплетении множества социальных связей: он- член религиозной общины, профсоюза, спортивного клуба и многих других "ассоциаций, которые от случая к случаю оказывают на него воздействие той или иной силы, однако не в такой степени, чтобы можно было сказать, что какая-то из этих ассоциации является решающей и суверенной" . Таким образом, государство у Ласки "превращается в одну из ассоциа­ций, конкурирующую с другими"¹⁰⁶. Вследствие такого плюрализма и пропадает изначальное превосходство государства, его "верховенство" по отношению к обществу и его "монополия" на высшее единство" . В старом либеральном духе государство рассматривается как всего лишь слуга общества, где вес определяется экономикой.

Шмитт критикует британских плюралистов Ласки и Коула еще и за то, что они, отрицая роль государства как высшего всеобъемлющего единства, отрицают тем самым и "его этическое 1гритязание быть иной, более высокой разновидностью социальной связи по сравнению с множе­ством прочих ассоциаций, в которых живут люди"¹⁰⁸. Это ведет к этиче­скому плюрализму, в результате чего человеку приходится существовать среди множества разрозненных и равноценных социальных обязанностей и отношений лояльности. В конечном счете, подводит итог Шмитт, "плю­рализм лояльностеЙ и никакой иерархии обязанностей, никакого безус­ловного решающего принципа начальствования и подчинения".¹⁰ В про­тивопоставлении принципа иерархии плюрализму сказывался и тради-ционалистско-консервативный ингредиент учения К.Шмитта.

Плюралистский подход, на взгляд Шмитта, подрывает единство и целесообразность государства еще и потому, что под таким углом зрения оно- всего лишь продукт компромисса многочисленных бо­рющихся между собой групп или же нейтральный посредник, своего рода примирительная инстанция, уклоняющаяся от авторитарного решения противоречий.

Единству, базирующемуся на компромиссах и сделках, на "сво­бодном" консенсусе, Шмитт предпочитает единство другого типа, дос­тигаемое по приказу и силой власти. Причем сила и власть делают кон­сенсус разумным и этически оправданным и, наоборот, консенсус часто делает власть неразумной, порочной с этической точки зрения.

По мере приближения конца Веймарской республики Шмитт все больше склонялся к мысли, что будущее принадлежит тотальному го­сударству. В этом он видел неодолимую тенденцию эпохи.

В 1931 I. появилась его статья "Поворот к тотальному государст­ву". Если в либеральном XIX столетии, писал в ней Шмитт, доминирова­ла тенденция к максимальному ограничению роли государства, к свобод­ной игре экономических и политических сил, разделению между государ­ством и обществом, то теперь картина существенно меняется.

Исчезает противопоставление государства обществу, экономике культуре, религии и праву. В государстве растворяется буквально все. Нет места для нейтралитета и невмешательства. Сегодняшнему государству должны перейти и законодательные функции, ранее монополизированные парламентами. По мнению Шмитта, емкую формулу для этой тенденции нашел праворадикальный философ и литератор Э.Юнгер: "тотальная мо­билизация". Настоятельное требование времени - это превращение ней­трального государства либерального века в тотальное, в такое, для кото­рого характерна "идентичность государства и общества"¹¹¹.

Еще дальше идет Шмитт в статье, опубликованной в том самом январе 1933 г., когда Гитлер пришел к власти. "Тотальное государство существует," - провозглашает он"². Ею образец- муссолиниевское "stato totalitario". Можно называть его варварским, рабским, ненемец­ким или нехристианским, но никакие вопли возмущения или негодова­ния не в силах ничего не изменить.

Преимущество тотального государства, его особая сила в свой­ственных ему "качестве" и "энергии", которые в свою очередь обу­словлены находящимися в его исключительном распоряжении новей­шими техническими средствами власти (прежде всего радио и кино). Такое государство не оставляет почвы для враждебных ему, раскалы­вающих государственное единство сил. Оно хорошо умеет отличать врагов от друзей. В этом смысле, по словам Шмитта, "всякое подлин­ное государство тотально". А поскольку способность проводить раз­личие между другом и врагом - ключевой признак "политического", то и "само политическое тоже тотально""³.

При гитлеровском режиме в процессе борьбы за "ариизацию" конституционного права Шмитт воюет и против "формализованного" понятия "правового государства", введенного в оборот "еврейским преподавателем права" Шталем-Йольсоном. После 1871 г. оно одержа­ло победу, а затем было подкреплено триумфом "формального" поня­тия закона другого еврея, Лабанда, пока, наконец, победа национал-социализма не дала возможность покончить с подобным разрывом ме­жду формой и принципом^|14.Теперь, утверждает Шмитт, в качестве ключевого понятие "правовое" вытеснено понятием "тотальное".

Незадолго до второй мировой войны Шмитт с учетом конъюнк­туры предложил такое триединство: "тотальный враг, тотальная война, тотальное государство". "В войне, - по его словам, - таится суть ве­щей". Тотальная война требует тотального государства. В свою оче­редь специфика вооружений предопределяет особенности и форму войны, придает ей тотальный характер.

Таким образом, война заменяет государство на вершине иерархии ценностей "политического". Выворачивается наизнанку знаменитая фор­мула Клаузевица, гласящая, что война - это продолжение политики ины­ми средствами. Если у Клаузевица война обслуживает политику, то у Шмитта в условиях нацистской Германии, готовящей тотальную войну, именно война становится госпожой. В "Понятии политического" он отво­дил войне более скромную роль по сравнению с политикой.

Трансформируется и основной признак "политического"; поня­тие "враг" получает определение "тотальный". И без того третьесте­пенное понятие "друг" фактически исчезает. "Понятие враг, - отмечает Шмитт, - является сегодня первичным"."⁶ Сама "тотальная война об­ретает смысл благодаря наличию тотального врага"¹¹⁷.

Правда, "тотальность" в трактовке Шмитта отнюдь не тождест­венна тоталитаризму. Под рубрику "тотальности" подпадают различ­ные отклонения от либерально-индивидуалистических привычек и свобод, ограничение свободы торговли, экономической деятельности, конкуренции мнений в прессе, а также централизация и усиление вла­сти исполнительных органов по сравнению с законодательными, устранение разделения властей и т.д. "По отношению к манчестерскому либерализму, - писал Шмитт, - и "новый курс"

президента Рузвельта является уже суровым "тоталитарианизмом".

Предпосылкой "тотальности" служат исключительные обстоя­тельства. Каждый народ, оказавшись в исключительной ситуации, ищет свою собственную формулу тотальности с целью мобилизации всех резервов. Шмитт соглашается с греческим правоведом Даскала­кисом, что тотальное государство даже нельзя считать особой государственной формой. Оно скорее момент в государственной жизни. По­этому "потенциально любая государственная сущность тотальна и проходит через тотальность в определенных опасных ситуациях"¹¹⁹.

Тем самым тенденция к "тотальному государству" предстает как универсальная, всеобъемлющая. Но из-за такого, в принципе не свойствен­ного Шмиггу, универсалистского подхода стираются различия между действительно тоталитарным, основанном на перманентном терроре контроле над всеми сферами жизни режимом и интервенционистским государством "всеобщего благосостояния", каковым были рузвельтовские Соединенные Штаты. В этом сказывалась явная недооценка жизнеспособности либеральной парламентской демократии. Шмитт не видел скрытых в ней резервов, веруя исключительно в силу "тотального государства".

ЭволюцияполитическихиправовыхконцепцийК.Шмитта

представляет особый интерес с точки зрения взаимосвязи между кон­серватизмом и правым радикализмом. Опыт Шмитта отражает тенден­цию к радикализации традиционного, а порой и либерального консер­ватизма в кризисных ситуациях. Подобная тенденция была характерна для межвоенного периода, когда многие консерваторы поддались искушению фашизмом.

Наиболее сильно это поветрие захватило Германию, где возник­ло пестрое и многочисленное идейно-политическое течение, пропа­гандировавшее необходимость "консервативной революции". Нередко Шмитта связывают с этим течением, выступавшим за уничтожение Веймарской республики, с тем чтобы создать на ее месте нечто, дос­тойное сохранения. Эти "консервативные революционеры" в идеоло­гическом плане сыграли по отношению к нацистам роль ракетоносите­ля со всеми вытекающими из этого последствиями, включая его само­сгорание после вывода объекта на орбиту.

Однако, если "консервативным революционерам" была свойст­венна прямо-таки иррациональная ненависть к Веймарской системе и либерализму, то для Шмитта и "система" и либерализм были плохи не столько сами по себе, сколько из-за их неспособности обеспечить ста­бильный порядок.

Понять эволюцию Шмитта помогает трактовка им метаморфоз Х.Доносо Кортеса. Как уже говорилось, в испанском мыслителе герман­ский правовед видел свое alter ego. Когда Европе, по его мнению, угрожа­ла гражданская война, Доносе Кортес выступил поборником самых радикальных решений. Но стоило наступить спокойствию, как он превращал­ся в "типичного либерального консерватора середины XIX в."¹²⁰

Скорее всего и Карл Шмитт в спокойные времена оставался бы на либерально-консервативных позициях, которые были принципиаль­но неприемлемы для большинства "консервативных революционеров", жаждавших решительных перемен, мечтавших о мифическом "третьем рейхе". Что касается Шмитта, то у него оппортунизма всегда было го­раздо больше, чем энтузиазма.

"Шмиттовский ренессанс", который наблюдается в последние десятилетия, объясняется в значительной мере и тем, что в его идей­ном наследии содержится немало поучительного для современности и будущего. Конечно, радикализм его подходов обусловил изрядную од­носторонность его концепций. Он замечал главным образом слабости либеральной демократии и парламентаризма. Однако этим он реши­тельно ставил и предельно заострял самые болезненные проблемы политики и юриспруденции,

На практике либеральная демократия оказалась гораздо жизне­способнее, чем он полагал. Ее жизнестойкость определяется способ­ностью преодолевать собственные слабости и даже превращать их в силу. И, напротив, тоталитарные режимы, казавшиеся могучей и моно­литной структурой, успели развалиться и исчезнуть, а либеральная демократия продолжает развиваться, находя, пусть и не без труда, от­веты на вызовы времени,

В условиях плюралистического консенсуса жесткоконтрастные антитезы Шмитта, если и не поддаются окончательному разрешению, то во всяком случае могут ослабляться. Выяснилось, что либеральная демократия способна сочетать дискуссии с решениями, периодически находить некий общий знаменатель, способный примирить противоре­чивые интересы.

Ее сильной стороной является способность извлекать нечто ценное для себя из критики, которой ее подвергают. В противоядии обычно содержится малая доза соответствующего яда. И либеральной демократии полезна инъекция децизионизма. Ведь она не гарантиро­вана от разного рода ненормативных, исключительных обстоятельств, требующих неординарных и оперативных решений. Есть у нее и не­примиримые враги, по отношению к которым не избежать щмиттов-ского критерия. Не повредит ей и "теологический" момент, если иметь под этим в виду веру в собственные ценности и идеалы.